Автор: Александр Баунов (Карнеги-Центр, Москва).
Бельмондо заменил поздним советским детям Голливуд. Голливуд сюда не пускали, а Франция была другом среди врагов, слабым звеном НАТО и из всех союзников по прошлой войне, как бы «все еще союзником». В специальные французские школы, вроде нашей в Ярославле, пускали настоящих капиталистических французских детей, а на всесоюзные экраны — Бельмондо. Он там гонял на мотоцикле, стрелял с двух рук, летал Тарзаном на канате и на самолете, грубо шутил, целовал партнершу без её согласия и полураздевал женщин так, что было ясно, что на этом точно не остановится. Бельмондо был человек-блокбастер, человек-сериал и человек-институция. На Западе регулярно выходил новый Джеймс Бонд, но его британского и антисоветского было нельзя, зато у нас каждый сезон был новый Бельмондо.
Сейчас может показаться, что своим нарочитым мачизмом он, как и Челентано, укреплял патриархальные привычки патриархальной страны. На самом деле он ее раскрепощал. Советская патриархальность существовала по линии отец-сын, но не факт, что по линии мужчина-женщина. Такая патриархальность невозможна без секса, а его, как известно, советская культура произвести не умела и боялась. Советский экранный мужчина мог быть очень мужественным, взять хоть Жеглова, но при этом он все время кому-то служил — органам, партии, родине, заводу, городу, даже семье. Он был сыщиком, солдатом, партийцем, инженером, отцом. А герой Бельмондо не служил никому. Даже если иногда формально был, допустим, жандармом, хотя как правило не был, Бельмондо прежде всего набирал очки себе. Беззаконный и неподотчётный, наглый и циничный, отвязный и галантный, советский мужчина хотел быть таким, подросток таким вырасти, женщина такого иметь. Но своего такого не было, по крайней мере — на экране, в жизни-то наверняка. Ну и еще важно, что вокруг Бельмондо был капитализм, Запад, и он, как пейзаж на ренессансном портрете, был иногда главным в картине — вот эти машины, улицы, фонари, монашки, вывески, бистро, дороги, бары. Джинсы, ремни, кожанки, пластинки.
И еще Бельмондо, несмотря на слово bel, «красивый» в имени, был страшненький. Он заменил Голливуд и Джеймса Бонда, но это только в нашей системе координат. На самом деле в его лице Франция противостояла Голливуду. Мы получили Голливуд сразу в виде французской игры в него и против него. В роли героя-борца и героя-любовника вместо писаного красавца нам подпустили пугало, морального и физического урода, чудовище. И этим сразу и почти навсегда снизили звенящий пафос кучи знаменитых американских боевиков, которые с тех пор так и не могут доказать своего превосходства. Потому что со времен Бельмондо рожа у настоящего героя может и должна быть курносая, рязанская с некоторой цыганской чернотой, а мимика — как у шимпанзе. А не, допустим, красивая, или общее место, чтоб как любой из нас, а такая, что встретишь — испугаешься или заржешь. Так с тех пор и и осталось, что выходка, помноженная на безобразие, лучше поступка, помноженного на красоту. Ну лучше не лучше, а роднее точно.