Сразу скажу: на "Встречу с русскими писателями" в Институте Восточных Языков (INALCO) я шла со смешанными чувствами. Все же слишком несовместимы мои взгляды со взглядами Алексея Варламова, Андрея Геласимова и Анны Старобинец, слишком велика инерция среды, автоматически настраивающая тон рассказа об идеологических противниках на глум и стёб, слишком недостойна мотивация прийти на встречу с авторам с заведомым загадом поиздеваться над ним задним числом. С другой стороны, организовал встречу Gueorgui Chepelev Георгий Шепелев, профессионал, преподаватель в INALCO русского языка и цивилизации (что в переводе означает смесь истории с регионоведением), с прицелом дидактическим, учебным, студенчески конструктивным. Пустышки-междусобойчика с плакатными кричалками он бы не допустил. Я доверилась Георгию, и не пожалела. Оказалось интересно и познавательно, а также в хорошем смысле неожиданно.
Прежде всего, приятно (после соцсетей) поразило то, что никто из троих не ушёл в своём дискурсе в profession de foi, борьбу с кровавымрежимом, в какстрашножыыыть, вообще ни в какое политиканство не ушёл - даже там, где фигой можно было бы потрясти - и кстати. Алексей Варламов говорил о Родине с какой-то даже целомудренной, негромкой, но неподдельной любовью. На встрече вспоминали его повесть "Рождение" - о ребёнке, готовом родиться в страшной Москве октября девяносто третьего года. У ребёнка ещё в утробе диагностировали какие-то несовместимые с жизнью нарушения развития, и никто не знает, что делать - ни родители, ни врачи, ни священник, никто. А за окнами - апокалипсис наших дней, по Калининскому идут танки, чёрный дым стоит над Белым Домом. И ребёнок рождается. И - оказывается, что всё с ним в порядке, в пренатальные анализы закрались ошибки, либо их просто перепутали в регистратуре. И западный читатель воспринимает конец почему-то как печальный, как пессимистический, как безысходный. А он никакой, как оказывается, на наши-то деньги, не безысходный - это всё реально произошло в семье писателя, это он ждал сына в октябре девяносто третьего, и боялся танков, стрелявших по Белому Дому, и сын родился, и оказался здоров, и это было счастьем, а лезущая навязчиво каждому из нас в глаза очевидная метафора рождения новой России, из-за которой критик Немзер (папа Марии Немзер, как я полагаю) сначала повесть раскритиковал - ну, сама как-то просочилась в текст, помимо авторской воли. Хотя, наверное, автор тоже имеет право на лукавство с читателем, и мы не обязаны верить всему, что он нам говорит.
Потрясающий пример несовпадения восприятий своих книг отечественной и зарубежной аудиторией привела Анна Старобинец. Не обошедшая, конечно, молчанием, несостоявшуюся свою "Большую книгу" - но как-то дежурно, сухо не обошедшая, без страсти и огня, без особого отклика в аудитории. А вот маленький её рассказик про спонтанное зарождение женского существа, склизкого и вонючего, из прокисших в холодильнике щей отклик вызвал. Главный герой рассказика влюбился в это вонючее существо, порвав ради него все связи с окружающим миром, и потом, когда в дом к нему нагрянула санэпидемстанция, и существо убила дихлофосом, а главного героя забрала в сумасшедший дом, он и там ждал, что существо вернётся - на протухшие, например, в тумбочке яблоки. Французские школьники, перед которыми Анна выступала, этот кристально понятный нам сюжет не восприняли совершенно, потерявшись в вопросах относительно эротических деталей взаимоотношений главного героя с плесенью и прочего подобного. Царапнуло меня в этом контексте то, что Анна и о врачах, с которыми пришлось иметь дело героинe её романа о беременности с патологией, отзывалась
примерно так же, как о санэпидемстанции, уничтожающей любимую героем плесень. "Об аборте со мной говорили как о дератизации". Впрочем, это тоже авторский взгляд, авторский мир, вполне логичный и целокупный.
Менее всех раскрылся в этотм смысле Андрей Геласимов, наиболее из всех троих поднаторелый в самопрезентации (и неудивительно - Геласимов учился в ГИТИСе, а писал всегда, по его же собственному признанию, в технике "Эмма Бовари - это я"). Геласимов, холёный, элегантный, с поставленным голосом и набором шуток, прекрасно сыграл бы Кармазинова из "Бесов", но со свидригайловским, сладострастно-циничным подвывертом. Он, например, очевидно эпатажно проинтерпретировал один из эпизодов своей "Жажды" - о маоисте, считающем, что убивать нужно не волков, а овец, ибо именно овцы своей слабостью вводят сильных мира в соблазн греха насилия и смертоубийства. Согласившись с маоистом. Признав, что слабость и бессилие - греховны, что лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой, а другие - нет, не достойны. И, чтоб не быть голословным, вспомнил, как сам бывал овцой, бывал стрижен волками, и как сам был в этом - сейчас-то он понял - виноват. В залихватстве Геласимова я почувствовала некую старомодную, вышедшую из разряда нового комильфо позу, как и в его наборе анекдотов про "на Руси веселие пити". Хотя проза именно у него, как по мне, из всех троих лучшая.
В конце я задала вопрос о писательской кухне, о том то есть, как вообще возможно писать о своей жизни - ведь так неизбежно опишешь своих знакомых не в том свете, в каком они хотели бы себя видеть, и в результате получишь отфренд, бан, в отдельных случаях угрозу суда. И опять Андрей Геласимов оказался самым неуловимым, заявив, что никогда не пишет с натуры. Варламов и Старобинец признались, что натуру обворовывали. "Нужно только научиться это делать с умом," - поделилась Анна, - "краденое фамильное серебро лучше в первоначальном виде не продавать, но переплавить сначала - на сережки, колечки, пирсинг, фенечки".
А ведь полезный, компетентный совет.
Галина Гужвина