Автор: Марина Ахмедова, писатель, журналист (Москва) www.ahmedova.com
В четырнадцатом году я была на границе с Польшей, на краю местечка Рава Русская на западной Украине – там, где наши советские пограничники приняли первый бой с фашистами 22 июня 1941 года. Сначала мне показалось, это просто земля, поросшая буйной травой. Но, зайдя в траву, я увидела, что это – большая братская могила, едва обозначенная бетонными брусками, тонущими в траве. Я увидела, что сюда давно никто не приходил. Через несколько дней я вернулась с яблоками – купила килограммов пять, и разложила их на широком пространстве рядами – метр через метр. По моим подсчетам, так по яблоку должно было достаться каждому. Главное, что я хотела сказать – «Это неправда – что к вам никто не приходит».
Через несколько лет я поехала в Смоленскую область писать про заброшенные русские деревни и нашла в одной старушку девяноста четырех лет. Она жила одна, все другие сгинули, а дома провалились под землю как будто их и не было. Мобильная связь там не работала, старушка была слепа. В двух километрах от ее дома – через лес – шел Днепр, а лес сразу заворожил шелестом.
Утром я сидела на лавке рядом со старушкой, она внимательно всматривалась в меня слепыми глазами, рассказывала о том, как сюда заходили немцы и как они с мамкой бежали от них к нашим в окопы. Как немцы вешали наших солдат, а их – женщин и детей – заставляли на это смотреть. И как мать ей шептала – «Дочка, ты туда не смотри, ты в землю смотри». Но она не стала смотреть в землю, смотрела в лица наших солдат.
Еще час назад Баба – так старушка предложила ее называть – прогоняла меня, говорила, ни за что не пустит в свой дом, а теперь ее было не остановить. «Слишком долго сама с собой молчала» – объяснила она.
Я встала с лавки и нервно прошла по нескошенной траве. Только что Баба рассказала, как гремело у Днепра – там Ратчинская переправа. Сказала, наших там погибло видимо-невидимо. Потом они с мамкой зашли в поле, и увидели, что там сидят наши бойцы в венках из бурьяна. Их было много, и все они были мертвые.
Я представила эту сцену очень ярко, она врезалась в меня, и теперь этот образ навсегда со мной. Баба показывала в сторону леса, говоря, что мертвых никто не убирал. Только теперь там было уже не поле, там стоял сильный лес. Он вырос из мяса и крови солдат.
В обед пришла соцработник и предложила сводить меня к Ратчинской переправе. Я согласилась. По дороге она рассказывала мистические истории о том, как по вечерам, а особенно в дождь они тут ходят в плащ-палатках. «Кто?» – спросила я. «Кто-кто, солдатики». Шумел лес. Было так безлюдно и тихо, что, долго слушая его шелест, можно было начать различать звуки, слоги, слова. При желании их можно было сложить в предложения. К Бабе я вернулась под вечер. Соцработник ушла за пять километров – в свою заброшенную деревню, и я осталась один на один с пустотой, говорливым лесом и слепой старушкой.
– Баба, а зачем Тамара сказала, что они тут ходят? – переступила я порог ветхого дома.
Баба была разумной. Ясный ум сквозил во всем – обсуждала ли она политику, вспоминала ли войну или говорила о прошлом, будущем, настоящем. Мне предстояло провести тут ночь или две – без мобильной связи. В безлюдье пришли неведомые страхи – особенно к ночи. Мне хотелось услышать ее спокойный разумный голос – «Никто тут не ходит – ни мертвые, ни живые. Здесь – пустота».
– Чего раскричалась? – ответила Баба, повернувшись ко мне. – А где им еще ходить, если они тут умерли? Они тебя не трогают, и ты не шуми. Не бойся.
Утром я проснулась вместе с ней – в шесть утра. Не вставая с кровати, не двигаясь, следила за тем, как она села у окна, как смотрела в него внимательно, кому-то кивала, шевеля губами. Мое воображение сквозь сон дорисовывало картины, встающие перед ее слепыми глазами – это были картины из прошлого. С кем она здоровается? Кто к ней пришел? И как ей не страшно жить тут – одной?
Когда я уезжала, Баба в белом платке сидела на лавке. Мне показалось, в руке она держит веревку. И мне показалось, они снова к ней пришли, обступили забор – те, на кого она смотрела во время их казни. И что та веревка и есть связь. Что Баба тут одна и не одна. И пока Баба держит веревку, не будет войны.
25 августа 2022 года в Риге снесли памятник Воинам Освободителям. Падая, высокая стела ударилась о темную гладь стоячей воды, выбив из нее фонтан белых брызг. Они выросли по обеим сторонам стелы, расправились, становясь сильными и на миг показалось, сейчас поднимут стелу и унесут к журавлям. Такая зрительная иллюзия родилась в момент разрушения памятника – доступная всем. Если бы на это смотрела Баба, она бы, наверное, своими слепыми глазами увидела продолжение, нечто большее. И если бы смотрела на демонтаж советского танка «Т-34» в Нарве, увидела бы нечто большее, ведь она с ними лично знакома – с нашими павшими. Когда ей было одиннадцать, и она с мамкой сидела в окопе, они умирали на ее детских еще зрячих глазах за нее. И с немцами она была знакома – когда ее сестру погнали в Германию, та сбежала, спряталась на болоте, а немцы пришли к ней в дом, вывели на расстрел ее отца, бормотавшего – «Я не знаю где дочка. Я не знаю где дочка».
Что бы сказала Баба, когда б узнала, как Европа поднимает из земли героев-мертвецов? Как раскапывает могилы, чтобы достать наших мертвых, выбросить будто мусор и положить на их место тех, кого Европа сама считает героями?
Временами – а особенно в последние дни – я воображаю наш разговор с Бабой. Вот я сижу рядом с ней на лавке. Под ногами – буйная трава. Я говорю – «Наши павшие – это не просто солдаты, которые победили какую-то там Германию. Вот взять хотя бы тех, которые лежат у Днепра на Ратчинской переправе. Или в братской могиле Равы Русской. Они же не просто победили. Они умерли, чтобы победить. Потому что в те дни, в той войне, при том величии зла остаться живым и победить было невозможно». Шептал бы лес. Баба, никогда не знавшая моего лица, внимательно смотрела бы на меня, что-то сжимая в руке, а я бы, может быть, продолжила свою мысль – о том, что не с какой-то там Германией схлестнулся Советский Союз в бабином детстве, а со злом, протащившем по половине мира адскую машину, уничтожавшую людей в промышленных масштабах. Но, скорее всего, именно Бабе я бы не стала всего этого говорить. Баба – простая женщина, и она по-простому воспринимает зло. Я бы лучше сказала – «А я там яблоки положила – для них». «И правильно сделала» – сказала бы Баба. Об этом я забыла ей рассказать. Я вообще видела ее всего несколько дней и всего лишь приняла ее последнюю почти-исповедь о войне. Не знаю, дает ли мне это право предполагать что сказала бы она, узнав об уничтожении памятников. Но когда я кручу в голове наш несостоявшийся разговор, мне почему-то кажется, я знаю каким был бы ее ответ.
– Дочка, — я слышу ее голос. – А ты не подумала о том что они все правильно делают – эти европейцы?
– Подумала, — сказала бы я.
– Не время нашим солдатикам лежать в земле. Сама знаешь.
– Знаю, — сказала бы я, подумав о том, что если опять добро борется со злом, то война должна идти на разных уровнях.
– А за памятники не переживай, — сказала бы Баба – у нее вообще был очень ясный ум. – Памятник вон лес и то поле и та трава.
– И те яблони, которые, может быть, выросли на границе Украины с Польшей – метр через метр, — подумала бы я. – И это – неправда, что к ним никто не приходит.
– Тогда ничего не бойся, — сказала бы она.
Баба умерла 6 февраля 2022 года. Держать веревку она перестала.